"У кого был яд, тот пытался отравиться": Как мучили российских политзэков в начале прошлого века
В ночь на 27 июня 1925 года недалеко от Анжеро-Судженска в Кузбассе произошло крушение поезда "Москва – Владивосток". Согласно сводке, подписанной зампредом ОГПУ Генрихом Ягодой, "вследствие умышленного развинчивания рельс" несколько вагонов (почтовый, багажный и два классных) слетели под откос и разбились вдребезги: семь человек погибли, 37 были ранены.
1 июля по этому делу около станции Тайга был арестован белый офицер Александр Головкин, у которого нашли план путей Томской железной дороги.
Следственные органы вскоре выяснили, что 49-летний Головкин числится в розыске по делу "царских тюремщиков", фигурантами которого были несколько человек, служивших при Николае II в российских тюрьмах. В январе 1924-го в Москве осудили инспектора главного тюремного управления Сементовского, инспектора того же управления Мелких, нескольких тюремщиков Орловского централа и начальника Кутомарской тюрьмы Ковалева. Им дали от 5 до 10 лет, а Головкина, который сменил Ковалева в 1912 году, объявили в розыск.
"Не в интересах русского правительства хранить память тех, кого оно замучило до смерти в тюрьмах Сибири"
Кутомарская тюрьма входила в состав Нерчинской каторги, которая была основным местом отбывания наказания для приговоренных к каторжным работам и находилась в Забайкалье. После революции 1905–1907 годов число каторжан и ссыльных увеличилось, основной их поток направлялся либо в Иркутск (Александровский централ), либо в Забайкальскую область, где находились 10 из 11 каторжных тюрем. Многие из них располагались рядом с Нерчинскими серебряными рудниками.
"Из политических арестантов здесь было несколько декабристов и много поляков. Здесь, например, отбывал наказание и умер декабрист Лунин. Здесь же отбывали наказание польские патриоты, сосланные сюда после восстания 1863 года, – писал в своей книге "Сибирь и каторга" американский журналист Дж. Кеннан, который год путешествовал с рабочей поездкой по тюрьмам Сибири. – Но я не нашел здесь о них никаких следов. Над истлевшими костями нет могильный холмов, так как не в интересах русского правительства хранить память тех, кого оно замучило до смерти в тюрьмах Сибири".
В начале 20-го века в России было около ста тысяч политических заключенных и примерно столько же политических ссыльных. Из них в Сибирь, по данным департамента полиции, было сослано почти 75 тысяч человек. Стране требовались новые каторжные тюрьмы. В Нерчинском округе Забайкалья в 1907 году открыли Мальцевскую женскую тюрьму, а через год – Кутомарскую мужскую. Тюрьмы здесь располагались не компактно, а были разбросаны друг от друга на значительном расстоянии.
"Кутомара была самым унылым местом на всей каторге, – пишет Геннадий Чемоданов в своих мемуарах "Нерчинская каторга: воспоминания бывшего начальника конвойной команды". – Кто и чем руководствовался при выборе места для постройки тюрьмы, положительно непонятно. Имея тут же непосредственно рядом сухие возвышенные места, тюрьму поставили в средине топкого кочковатого болота. Несмотря на массу осушительных каналов, вырытых кругом и всегда наполненных зеленой загнившей водой, сырость в тюрьме была страшная. Бревенчатые стены отсыревали местами еще во время постройки, да так уже и не просыхали за все время ее существования. Высокие просмоленные пали совершенно закрывали одноэтажные тюремные корпуса, что делало еще суровей и неприглядней условия жизни в этой тюрьме".
Кутомара находилась от городов довольно далеко. Ближайший – Горно-Зерентуйск. Сейчас на машине поездка до него занимает два часа. А в начале прошлого века несоизмеримо больше – дорог не было, вокруг только белесые сопки. Учитывая суровый климат этих мест, возможность побега сводилась практически к нулю.
Кутомарский сереброплавильный завод с западной стороны
"Кутомарская каторжная тюрьма, обнесенная двухсаженными палями, стояла в болотистой пади на берегу торопливой и вечно студеной от множества донных ключей Кутомары. За тюрьмой, на косогоре, горюнилась неприглядная деревня того же названия. Выше по течению речки давно зарастали шиповником и лопухами круглые белые печи заброшенного сереброплавильного завода, который был выстроен в двадцатых годах XIX столетия и просуществовал лет пятьдесят. С той поры и возникла в Кутомаре тюрьма", – рассказывает в своей книге "Даурия" писатель Константин Седых. Он жил неподалеку от Кутомары и других тюрем Нерчинской каторги, встречался со многими участниками Гражданской войны, записывал их рассказы.
"Об отправке в Сибирь гадали на картах, видели сны, молились богу"
Свидания каторжных с семьями
Многие политические заключенные писали, что поначалу во многих тюрьмах для них были созданы особые условия:
"В тюрьмах было вольное житье. Они походили скорее на клубы, в которых, вроде, добровольно и временно, до улаживания некоторых политических осложнений, "соглашались" посидеть социалисты и анархисты, чтобы, конечно, скоро выйти на волю и даже в случае чего крупно посчитаться с теми, кто стал бы угнетать их в тюрьмах. Воля шумела свободной печатью, протестами и митингами. Аграрные беспорядки прокатывались по стране грозными волнами. Настроение у заключенных было бодрое, счастливо повышенное, почти праздничное.
Режим на каторге до начала 1907 года был очень либерален. Выпускали гулять на честное слово далеко в лес, человек по 60 за раз, на весь день. А в деревушке за две версты от тюрьмы жило несколько десятков семей заключенных – жены, дети с целым домашним скарбом и хозяйством, даже с коровами. Отцов и мужей отпускали к ним с ночевкой. Они просто там жили дома со своими и являлись в тюрьму только показаться. В самую тюрьму на весь день тоже приходили дети, жены и матери – и толкались по двору и камерам, как равноправные члены одной большой тюремной коммуны.
Внутрь стража заходила только на поверку. В пределах каменных стен жизнь каторги пользовалась полной автономией", – пишет в своих мемуарах "Из жизни на Нерчинской каторге" эсерка Мария Спиридонова, которая отбывала здесь наказание. В январе 1906 года на вокзале Борисоглебска она убила советника тамбовского губернатора Гавриила Луженовского, который отличился в жестоком подавлении революционных выступлений во время событий 1905 года в России.
Поверка на Нерчинской каторге
Американский журналист Дж. Кеннан в своей книге про сибирскую ссылку приводит разговор с начальником одной из тюрем, где отбывали наказание политические:
"Они находятся в гораздо более благоприятных условиях, чем часто думают. Они живут в больших светлых камерах, не обязаны исполнять никаких принудительных работ, имеют в своем распоряжении книги, могут получать деньги и, наконец, по истечению известного срока выходят в вольные команды, где они живут в собственном доме, при котором имеются садики.
Я выразил удивление такому снисходительному обращению и спросил, не обязаны ли политические заключенные работать на золотых приисках?
– Конечно, нет! – ответил начальник тюрьмы, – они находятся в своих уютных помещениях, читают, занимаются там, вот и все.
– А могут ли они переписываться со своими знакомыми и родственниками, проживающими в европейской России, – спросил я.
– Почему же не могут? С тех пор, как я здесь, я установил совсем особые отношения к этому. Само собой разумеется я прочитываю письма и открытки, которые они посылают, но писать они могут сколько им угодно".
Эсерка Ирина Каховская говорила о том, что в европейской части России об условиях содержания в сибирских тюрьмах буквально сложены легенды: "О привольной жизни Нерчинской каторги складывались целые легенды... Об отправке в Сибирь гадали на картах, видели сны, молились богу".
Новые заключенные, приходившие по этапу из России, где обычно в тюрьмах шла суровая борьба с администрацией, недоумевали, попав в тихую обстановку, без всякой борьбы. Многим вначале казалось, что они попали в золоченую клетку, где убивают мысль о борьбе" (цитируется по книге Биценко А. В. "Мальцевская женская каторжная тюрьма").
Политические в Кутомаре не носили кандалов и наручников, заходили свободно в камеры друг к другу. Они не снимали шапок перед начальством и разговаривали только, когда к ним обращались на "вы". Это была привилегированная категория заключенных, которая не гуляла "в круг" и которую не заставляли ежедневно петь молитву. Финансовое содержание политических было в 2–3 раза выше, чем у уголовников. Они не носили полосатую одежду, а имели свою, гражданскую.
Новости по теме:Мосгорсуд признал продление ареста Беркович и Петрийчук законным
Но начиная с 1907 года власти начали ужесточать режим каторги – фактически политических заключенных приравняли к уголовникам, и они ответили на это протестами. После того как к политическим стали применять телесные наказания, в частности порку, в тюрьмах участились самоубийства. Одним из наиболее громких случаев стала гибель эсера Егора Созонова, кинувшего бомбу в министра внутренних дел Константина Плеве, отчего тот погиб на месте. В конце 1910 года Созонов принял яд. В итоге руководство тюрем поменяли. Так, в Кутомарскую тюрьму в 1912 году вместо Ковалева назначили Головкина, которому было предписано в самый короткий срок ликвидировать в Кутомаре "режим клуба".
"Ваше дело умирать, моё – хоронить"
"Его маленькие, злые глаза никогда не смотрели прямо в лицо, а куда-то в сторону, – писал в своих воспоминаниях "В дни борьбы" эсер-максималист Иосиф Жуковский-Жук. –Говорить связно он совершенно не умел, и речь его пересекалась на каждом слове фразой: "так сказать, так сказать". Должность начальника тюрьмы, неограниченная власть над сотнями людей опьяняла его, кружила ему голову. Человек с мелким самолюбием и ничтожной душонкой, Головкин на каждом шагу давал почувствовать свою власть. В манерах он старался подражать офицеру, но выходило это у него грубо и карикатурно". Автор этих строк Жуковский-Жук в декабре 1909 года был арестован в Харбине, где, находясь под следствием, ранил кинжалом прокурора. В 1911 году его приговорили к 12 годам каторги.
"Новый начальник Головкин служил до этого на строительстве Амурской "колесухи", где собственноручно избивал насмерть каторжан. На первой же вечерней поверке в Кутомаре произошло у него столкновение с политическими.
Под надзирательскую команду "смирно" вихрем влетел он в камеру.
– Здорово!
– Здравствуйте, – вразброд ответили два-три голоса. Остальные угрюмо молчали.
На щеках Головкина отчетливо выступили все щербины, судорожно задергались уголки его бескровных губ.
Он тяжело передохнул и через силу выдавил:
– Тэк-с… Значит, здороваться не желаем? Важных персон из себя строим? Похвально, весьма похвально. Только боюсь, господа хорошие, что вы забыли, где находитесь. Берусь вам подсказать, – голос его перешел в крик. – Находитесь вы на каторге! А на каторге нет ни политических, ни уголовных, есть только каторжные. Для всех здесь один закон, одинаковые кандалы и розги. Да, да, розги, вы не ослышались. И я предупреждаю: если вы будете упорствовать, я не остановлюсь ни перед чем" (цитируется по книге "Даурия" Константина Седых).
Работа на золотоносном разрезе Нерчинской каторги
После смены власти в тюрьме все льготы для политических были отменены. А с проверкой нагрянул главный инспектор тюремного ведомства генерал Сементовский. Но заключенные не захотели с ним общаться. Эсер Израиль Брильон, бросивший в 1905 году бомбу в могилевского губернатора, спокойно ответил ему: "Вы, сударь, научитесь сначала элементарным правилам вежливости, а потом уж разговаривайте с людьми". На следующий день в качестве наказания Головкин назначил ему 40 ударов розгами.
После порки Брильона отнесли в карцер, чтобы стекла кровь. Потом порка политзаключенных стала в тюрьме традицией. До конца 1912 года Головкин наказал розгами 64 человека, в 1913 году – 81, в 1914 году – 21. Пороли провинившихся еловыми прутьями, зачастую с крупными сучьями, которые рвали тело в клочья.
Узнав об экзекуции, которой подвергли Брильона, на следующий день все политзаключенные объявили голодовку. Начальника тюрьмы это не смутило. "Голодовка вам не поможет, самоубийства тоже. Ваше дело умирать, моё – хоронить", – сообщил Головкин на вечерней поверке.
"Яд был старый, действовал медленно"
"События росли и ширились.
- Сегодня утром 4 человека политических хоронили, – сказал мне дня через два таинственно фельдфебель.
– Ты почему знаешь? Недоверчиво спросил я его, боясь поверить и зная его слабость к сенсациям и преувеличениям.
– Сегодня утром водовоз наш на ключ ездил и видел, как их на двух возах на кладбище провозили. Да уж вся деревня знает.
Как потом оказалось, жертвами из числа целого ряда лиц, тем или иным способом покушавшихся на свою жизнь, были: Маслов, Лейбазон, Рычков и Пухальский", – писал Геннадий Чемоданов в книге "Нерчинская каторга: воспоминания бывшего начальника конвойной команды".
У швейцара Сигизмунда Пухальского, арестованного в 1906 году за революционную экспроприацию в Прушкове, это была уже четвертая каторга по счету, и отовсюду его переводили из-за "непримиримого протеста против тюремного произвола". Отбывая наказание в Горном Зерентуе (входил в Нерчинскую каторгу), он пытался вскрыть вены, но был спасен и перенаправлен в Кутомару. После издевательств Головкина выпил яд. Но он был не первым из заключенных, совершивших в те дни суицид.
"Яд был старый, действовал медленно. Кириллов, Маслов, Лейбазон и Рычков, ожидая смерти, разговаривали с товарищами по камере, много курили. Когда началась агония, не желая быть обнаруженными надзирателями, они легли под нары. Рычков, не надеясь на действие яда, вскрыл себе вены. Чтобы как-то облегчить участь товарища во время агонии, политзаключённый эсер Григорий Тур своим телом придавил к полу Рычкова и лежал на нём, пока тот не умер.
На следующий день молодой поляк Сигизмунд Пухальский тоже принял яд и умер на руках товарищей в страшных мучениях. Спустя несколько суток после наказания розгами скончался политзаключённый Васильев, а Павел Михайлов сошёл с ума. Тем временем голодовка продолжалась, лазарет был переполнен измождёнными арестантами. Тогда Головкин отдаёт распоряжение о принудительном кормлении голодающих. Некоторым арестантам во время кормления выбивали зубы" , – рассказывает в своей книге "Даурия" Константин Седых.
В камерах политических были изъяты книги, бумага, чернила (была оставлена только Библия). Отныне бараки на ночь стали запираться на замок. Головкин запретил выдавать политическим посылки, назвав это излишеством. Эти посылки он за бесценок продавал на аукционе среди работников тюрьмы, причём большая часть оставалась у него.
"Объявляя голодовку, мы никаких требований не выставляли, целью последней голодовки было только самоубийство, так как положение создалось безвыходное.
Из камеры, куда я вошел, на меня пахнуло трупным запахом. На нарах, словно покойники, лежали люди, худые, тощие. Они почти не шевелились, и только по лихорадочному блеску глаз можно было узнать, что это не трупы, а живые люди.
Я прислонился к стене, оглядывая всех недоумевающим взглядом.
– Да ведь это наши, – привел меня в себя голос т. Полубояринова. Даже он, проведший вместе с ними несколько лет, не мог их узнать, настолько люди изменились.
Мы могли вполне надеяться, что путем голодовки нам удастся покончить с собой, так как начальник дал нам гарантию, что мешать самоубийствам не будет. В таких случаях, по его словам, его дело лишь хоронить, и начальник сдержал бы свое слово. Но, к сожалению, вмешался кто-то третий и, приказав доктору применять ко всем голодающим насильственное кормление, сделал невозможным самоубийства путем голодовки; цель ее была сделана недостижимой, и тогда голодовка потеряла всякий смысл. Мы ее прекратили потому, что ничего другого, кроме смерти, не хотели ею добиться," – пишет в своих воспоминаниях о Кутомаре "В дни борьбы" Иосиф Жуковский-Жук.
"Откуда вы взяли слово "политические"? Чтоб больше я его не слышал!"
После голодовки тюремный врач расписал всем бастующим больничное довольствие на 2 недели. Но после отъезда фельдшера Головкин отменил все, более того, заключенных попросили вернуть часть хлеба, выданного ранее. При этом продолжались побои. Даже если фельдшер говорил, что организм может не выдержать, начальник тюрьмы разрешал экзекуцию. Так избили Лейла Алешкера (анархист, осужденный за лабораторию бомб и хранение взрывчатых веществ) и Владимира Васильева, участника Александровского восстания 1905 года. Последний прожил после такого наказания всего сутки и, умирая, успел сказать фельдшеру: "Передайте всем в свое время, что Головкин надо мной издевался всеми средствами".
"У многих теплилась некоторая надежда на то, что вмешательство высшего начальства образумит, наконец, Головкина. Носился слух, что иркутский генерал-губернатор поручил забайкальскому губернатору Кияшко расследовать дело, а Кияшко, по слухам, был либералом. В действительности это был самый завзятый черносотенец, что и выявилось при его посещении тюрем", – пишет Жуковский-Жук.
Кияшко
Кияшко, вопреки ожиданиям некоторых политзаключенных, поддержал Головкина. Вот как рассказывал о его визите на каторгу в своей книге "Даурия" писатель Константин Седых:
"У меня нет ни политических, ни уголовных – есть каторжные. Господин начальник, откуда вы взяли слово "политические"? Чтоб больше я его не слышал! У меня есть верноподданные и скверноподданные. Вы – враги государства, вы – скверноподданные и должны подчиняться!... Со свиньями поступают по-свински! Господин начальник, слушайте мои приказания! Я лишаю их всех законных льгот. Бессрочным прибавлю по 2 года кандального срока, а срочным – по году срока.
Вглядевшись пристально на наши ноги, он увидел, что некоторые товарищи без оков и в сапогах.
– Э, да я вижу, здесь некоторые без оков и даже в сапогах! Снять с них сапоги, заковать мерзавцев всех по рукам и ногам, отнять книги, выписку, лишить прогулок и переписки! И разогнать их по уголовным камерам!"
После своей поездки Кияшко "нашел тюрьму в полном порядке" и выразил свою благодарность Головкину. Политзаключенные писали в Думу. Фракция трудовиков и социал-демократов потребовала отчет от тюремного ведомства, и на этом все. О кутомарских событиях писали газеты. Так, революционерка Вера Фингер опубликовала письмо одного из заключенных. Но и это не отразилось на положении политических. В тюрьме снова начались самоубийства.
Штрафная камера Нерчинской каторги
Некоторые сотрудники Нерчинской каторги пытались облегчить участь политзаключенных. Но все попытки перевести их в другие тюрьмы или лазареты заканчивались крахом. Даже если удавалось добиться перевода, через пару недель их возвращали обратно. Головкин писал пачками письма с жалобами на тех, кто это придумывал, и просьбами к своим покровителям. К примеру, 17 сентября 1912 г. он отправил записку своему патрону и покровителю – читинскому тюремному инспектору фон-Куббе: "Господин инспектор, если можно, попросите их превосходительство пока от меня политических не переводить до тех пор, пока я их всех не подчиню тюремному режиму, а то мне, уже испортившему с ними столько крови, очень будет обидно выпустить их, не добившись полной над ними победы, а когда они подчинятся, тогда можно их часть и перевести. Господин инспектор, вы будьте совершенно покойны за мои действия; я действую очень осторожно, чтобы никто не мог найти чего-нибудь в моих действиях неправильного".
– Часть заключенных постаралась происходящим привлечь внимание общественности и правовых органов, – рассказывает Александр Литвинцев, заместитель директора по научно-методической работе Нерчинского музея. – Так, 1 октября Гершкович обратился в прокуратуру с заявлением, в котором сообщалось о том, что Васильев скончался от побоев. Но дальнейший ход событий убедил заключенных, что все возможные средства борьбы ими исчерпаны. Они принимают решение прекратить сопротивление. Сыграло свою роль и то, что многие ждали появления в 1913 году манифеста, который должен был облегчить их участь. Не сдались только Ильинский, позже переведённый в ярославскую тюрьму; Алишер, отправленный в Рижский централ, и Макаров, помещенный в психиатрическую больницу.
Кутомара
Закончились эти издевательства только в 1914 году – когда Головкина из-за финансовых махинаций попросили уйти. О том, где он провел следующие десять лет, история умалчивают. После Октябрьской революции 1917 года все политические заключённые были освобождены, Нерчинская каторга ликвидирована. Оставшиеся в Кутомаре 400 уголовных заключенных были переведены в Каховскую каторжную тюрьму.
Некоторые современники Головкина уверяли, что в 1918 году он ушел на фронт. А потом появился уже в Анжеро-Судженске (тогда еще Томского уезда). После произошедшей летом 1925 года диверсии и крушения поезда "Москва – Владивосток" его под усиленным спецконвоем ОГПУ направили в Москву как особого опасного преступника.
В мае 1926 года начался суд над Головкиным. Несколько часов обвинитель зачитывал все его нарушения и преступления:
"Когда политические объявили голодовку, предоставил им 23 дня оставаться без еды, ни в чем не смягчив своего режима. Когда политические десятками травились, вскрывали жилы, когда один облил себя керосином и поджег, он умирающих прикладами гнал в больницу, называл предсмертные судороги притворством. В итоге, истязав сотни людей, вогнав в гроб десятки, он добился чего хотел: обезличил и унизил беззащитных, "оправдал доверие начальства" (Г.А. Шенгели "Репортажи из зала Московского губернского суда").
За преступления, совершенные Головкиным в должности начальника тюрьмы, его приговорили к расстрелу. Причастность подсудимого к крушению поезда доказать не удалось. За эту диверсию наказали девять человек, которые, по версии следствия, разобрали рельсы, рассчитывая ограбить багажный и почтовый вагон. Однако после того как поезд сошел с рельсов, пассажиры организовали охрану, и план сорвался.
Суд приговорил трех человек к расстрелу, двух ремонтных рабочих – к 10 годам, женщины-пособницы, которые, по версии следствия, знали о готовящемся преступлении и никому не сообщили, получили по пять лет заключения со строгой изоляцией, одного подсудимого оправдали.
Руины Кутомарской каторжной тюрьмы, 2019 год
Сейчас на месте того крушения в Анжеро-Судженске нет ни одного памятника. В Кутомаре пока еще можно найти место, где стояли печи сереброплавильного завода. Возле ближайшей к нему сопки среди берез еще заметны безымянные могильные холмики. На этом кладбище хоронили в том числе жертв пыток в Кутомарской тюрьме. Рядом – гранитная плита, положенная на большой камень. На камне выбита надпись: "Павшим борцам за свободу! Признательные граждане. 1917.6-III"
Павел Разнокидис